Константинов крест [сборник] - Семён Данилюк

Арташов понимающе прикрыл глаза.

Полехин забрался в машину. Арташов, торопясь, извлек самописку.

— Товарищ генерал! Разрешите? На память от разведчиков. Можно сказать, в тылу врага добыли.

Он дважды перевернул ручку — перед генеральскими глазами сначала появилась блондинка в купальнике. И тут же — без.

— Ишь ты! Что творят, — Полехин с удовольствием принял подарок. — Жене покажу. Чтоб бдила и форму не теряла.

Глаза его наполнились лукавством. Он достал собственное, скребущее и брызжущее чернилами перо.

— Тоже прими! Как подобное писать потянет, — он значительно похлопал себя по кармашку, — чтоб только этой ручкой. Глядишь, остынешь.

Сокрушенно покачал головой:

— Дура ты всё-таки, Женька. Уж такой дурында!

Полехину хотелось вылезти, обнять напоследок любимца, которого, скорее всего, уже не суждено будет увидеть. Но ограничился тем, что прихватил Арташова за шею, слегка пригнул к себе и тут же с силой оттолкнул.

— Поехали, наконец, что ли? Вечно копаешься! — прикрикнул он на водителя.

«Мерседес» дернулся и, набирая скорость, скрылся за поворотом.

Из калитки выскочил подглядывавший Сашка.

— Ну чо, товарищ капитан? — забегая то справа, то слева от командира, Сашка старался заглянуть ему в глаза. — Насчет Маши говорили?

— Говорил, — не стал отпираться Арташов. — Обещал, — будут искать.

— И правильно. Глядишь, и найдут. Мало ли чудес бывает, — утешил командира Сашка. Впрочем, утешал через силу, — большой веры в результат поисков не испытывал. Репатриированная в огромной, вздыбленной Германии — та же иголка в стоге сена.

— А с чем вообще генерал приезжал? — Сашка подступился к главному. — Не насчет демобилизации, часом? Может, нас за особые заслуги в первую очередь? А? Товарищ капитан?

Арташов грозно, подражая Полехину, насупился:

— Доведи до личного состава: переходим на режим берегового патрулирования, — к полному Сашкиному разочарованию объявил он. — Забыли, что война не кончилась? Рассиропились?.. А где, кстати, этот грёбаный часовой?

В самом деле, крыльцо перед входом в особняк было пусто.

— Да вроде здесь стоял, — растерянно пролепетал Сашка.

Арташов через пустующую прихожую легким шагом прошел внутрь особняка и — замер: у противоположной двери, ведущей в девичью спальню, на уровне замочной скважины подрагивал объемистый выпяченный зад Петра Будника. Автомат с равномерностью метронома болтался меж широко расставленных сапог.

— Это теперь так караул несут? — холодно поинтересовался Арташов.

Застигнутый с поличным Будник извернулся и, подхватив автомат, застыл недвижно. Громко сглотнул слюну.

Арташов подошел в упор к часовому, раскрасневшаяся ряха которого выражала сконфуженность и вожделение одновременно. Тяжелым взглядом вперился в упор в хитроватые, подернутые похотью глазки.

— Имей в виду, Петро, — процедил он. — Если хоть малейший повод… Расстреляю без суда. И напоминания, что ты меня на Висле собой закрыл, на сей раз не подействуют. Вник?

— Да вы чо, капитан? — в голосе Будника клокотнула обида. — За кого меня держите? В Кракове совсем другое было. Там маруха в теле. Сиськи по два пуда. Сама, считай, напросилась. Это уж после перед своими придумала, будто снасильничал. А здесь? Что ж я, нелюдь? И вообще это я на прислугу глаз положил… С прислугой-то можно, если по взаимности?

Повинуясь требовательному жесту капитана, он замолчал.

Сверху, из библиотеки, донеслось пение. Горевой под аккомпанемент гитары исполнял романс. Слова едва угадывались. Но одну фразу Арташов разобрал. Не веря своим ушам, он, будто завороженный, принялся подниматься по лестнице, навстречу музыке. Стали хорошо различимы и гитарные переборы, и поощрительные реплики баронессы и Невельской.

В ожидании второго куплета Арташов затаился. Может, всё-таки послышалось?

Горевой артистично кашлянул и продолжил:

— Разлюби меня, Муза печали.

Полюби меня, Муза любви,

На осклизлом житейском причале

мой оставшийся путь присоли.

Сердце Арташова заколотилось. Это были его стихи. Нигде и никогда не печатавшиеся. И читал он их только одному человеку. Одному-единственному на всем земном шаре. Прыжками преодолел он оставшиеся пролеты и влетел в библиотеку.

При виде кадыка, судорожно двигающегося на шее гостя, Горевой опасливо прервался:

— Что-то не так?

— Откуда?.. — прохрипел Арташов.

— Музыка, извините, моего скромного сочинения. Балуюсь.

Арташов отчаянно замотал головой.

— А, так вы о стихах? — Горевой замялся. — Где-то подслушал.

— Как ни странно, написал один из ваших, — вступилась баронесса. — Видно, не до конца еще убили способность чувствовать. Вам, похоже, они тоже знакомы?

— Тоже, — сдавленно подтвердил Арташов. — Так откуда?

Глаза по-женски чуткой Невельской вспыхнули догадкой.

— Так вы — Женя! — выдохнула она. — Господи! Это же тот самый Женя! — сообщила она баронессе и Горевому, сердясь на их непонятливость.

Сомнений больше не оставалось.

— Где она?! — в нетерпении выкрикнул Арташов. — Скажите, наконец, жива хоть?!

— Да бог с вами! — Невельская всплеснула руками. — Жива, конечно. Во флигеле, со старшими воспитанницами.

Она смутилась:

— Мы побоялись сказать. Мало ли что. Всё-таки солдатня. Договорились от греха подальше старших перепрятать вглубь острова. Как раз сегодня должны уехать.

— Быть может, их уже увезли, — баронесса, прищурившись, посмотрела на часы.

Арташов, не слушая более, сыпанул вниз, так что поджидавший Сашка едва успел отскочить в сторону. Подхватив автомат, Сашка припустил за командиром. Следом, поддерживаемая Горевым, засеменила по лестнице Невельская. Оставшаяся в одиночестве баронесса поколебалась, но любопытство одолело и ее — двинулась за остальными.

Двухэтажный флигель для обслуги находился в стороне, противоположной каретному сараю, где разместили роту.

Сокращая путь, Арташов перемахнул через палисадник с развешанными пучками красного перца, вспугнув при этом стайку тощих фазанов, и взлетел на крыльцо.

Через распахнутые двери увидел стол, за которым обедали пятеро воспитанниц. В отличии от тех, кого приходилось видеть ему раньше, это были барышни четырнадцати-семнадцати лет с оформившимися фигурами. Впрочем, по судорожным, неуверенным движениям рук, которыми придвигали они тарелки или искали хлеб, было понятно, что, как и прочие воспитанницы, они слепы.

У стола, вполоборота, с котелком в руках стояла молодая женщина с волосами, убранными под платок, в сером платье и передничке. Она что-то оживленно рассказывала воспитанницам. Слова ее не доносились до двери. Но нежная, щебечущая нотка, в которую они сливались, была до щемящего зуда знакома Арташову.